|
|
|
Если у Вас возникнет интерес к новой науке о чарующем и устрашающем поведении всех живых существ на планете и Вы захотите быть в курсе ее достижений, присоединяйтесь к моим блогам в ЖЖ и страницам в сетях.
блог FICTOR-выдумщик http://fictor2012.livejournal.com/
     
|
Тому, кто поможет продвижению новой науки ,
СЛАВА! |
Всем всё о фасцинации и общении >>> здесь
Новости фасцинологии
"Мочить в сортире" - это чистейшая субфасцинация
Из книги: В. Соковнин. ФАСЦИНОЛОГИЯ. Екатеринбург. Изд-во Ур. ун-та, 2005. Глава VIII. Фасцинация и субфасцинация / fascination and subfascination Какой бы ни была изысканной публика
при слове “задница” в речи оратора
она услышит только это слово
Жюль Ренар
Определение субфасцинации А. Эйнштейн свою первую жену любил и давал ей ласкательные прозвища: “Doxerl” (которое ближе всего переводится как маленькая кукла или Долли)”, “милая Долли”, “милая малышка”, “милая возлюбленная малютка”, “маленькая колдунья”, “мой лягушонок”, “мой котенок”, “мой уличный мальчишка”, “мой ангел”, “мой бесценный ребенок”, “моя маленькая чернушка”, и придумывал множество вариаций упомянутых имен.
У Л. Толстого в “Воскресении” графиня Екатерина Ивановна говорит Нехлюдову: “…Евангелие – Евангелием, а что противно, то противно. Хуже будет, если я буду притворяться, что люблю нигилистов и, главное, стриженых нигилисток, когда я их терпеть не могу…это бог знает кто: Халтюпкина какая-то хочет всех учить”. В кличке, которую приклеила нигилисткам, графиня прекрасно и точно выразила свое отношение к русской революции – Халтюпкина! Слышится и халда и халтура и многое еще похожее и все уничижительное. (522, т. 4, с. 251).
Т. Б. Щепанская приводит изобретение клички из другой сферы: “Московский юноша, которого я знала по прозвищу Майкл Какаду, вовсе не принадлежал к особо агрессивным молодежным сообществам; в описываемое время (конец 1980-х) он был битломан, и ему было 18 лет. Вот как он описывает получение своего прозвища в метровской тусовке: “После драки у меня был синяк под глазом. Я прихожу на тусовку. Мы сели на кольцевую линию метро и стали кататься по кругу: метровская тусовка, это придумали битломаны. Какая-то герла меня спросила: – Как тебя зовут? – Миша, можно Майкл”. Майклов много, и стали придумывать прозвище, причем в первую очередь обратили внимание на синяк: “Одноглазый? Кот?” – но высунулся Кот и сказал: Я уже есть. Пират? – Я ж Пиратом быть не могу, потому что я пацифист… Ну, с Пирата перекинулись на Какаду. Я подумал: пусть, как бы чего хуже не придумали”. Примечательно, что рассказчик возводит свое прозвище (т. е. символ идентичности) к синяку, который в тот день был у него под глазом. Рассказ про этот синяк составляет, по сути, ядро интерпретации, которую он дает своему прозвищу” (472 ).
Дети, которых в семье любят, имеют десятки самых разных кличек-прозвищ, и все яркие, ласкательные. Как бы иногда не злился ребенок, особенно на уменьшительные словечки (он же взрослый уже!), тем не менее он уверен, что его любят. Дети, которых не любят, ласкательных прозвищ не имеют. Только обидные. Или вовсе никаких. И такой ребенок тоже знает – его не любят.
Кличка, прозвище – это всегда яркий и точный знак отношения к человеку, чего лишены имя и фамилия. Именно поэтому клички имеют такое широкое хождение в социальной коммуникации. Они представляют собой фасцинативные семантически значимые сигналы-Образы. И все же в сфере кличек существуют резкие отличия: от “мой ангел” до “козел”, а то и еще похуже.
Яркие, эффектные, будоражащие сознание и вызывающие бурные эмоциональные отклики сигналы-фасцины эпатажного, негативного, часто обидного значения я предлагаю обозначать термином “субфасцинация”.
Назвав пассионариями энергичных, социально ориентированных людей-преобразователей, Л. Гумилев выделил также в отдельную категорию тех членов общества, которые, быть может, не менее энергичны и целеустремленны, но в негативном выражении (разбойники, атаманы, сектанты-еретики и т. п.), назвав их субпассионариями (117). Подобное разделение можно применить, как мне представляется, и к фасцинации: если фасцинация ошеломительно чарует, то субфасцинация ошеломительно шокирует.
Субфасцинация неотделима от фасцинации. Это та же фасцинация только эпатажного, экстравагантного, вызывающего, несколько циничного характера, на грани приличий и вульгарности. За этими пределами начинается уже антифасцинация. Остап Бендер, явный субпассионарий, советовал Кисе Воробьянинову: “Побольше цинизма, Киса. Люди это любят”. Так же считал и Жюль Ренар, говоря о том, что слово “задница” в речи оратора люди уж точно услышат.
В фасцинации преобладает магия очарования, в субфасцинации – сила аффектированной экстремальности, часто регрессивной. Ж. Малори, наблюдавший жизнь эскимосов Гренландии, пишет: “Так мне довелось видеть в Иглулике (Гудзонов залив) в 1961 году, как во время борьбы противник был повержен на землю. Чтобы окончательно подтвердить свое могущество и превосходство, победитель помочился на побежденного (266, с. 85 ). Этот знак был принят у эскимосов и против него никто не возражал – так положено, хотя и не очень приятно. В подростковом возрасте до сих пор часто можно наблюдать возню-полудраку, когда более сильные заскакивают на спину слабым, демонстрируя свое превосходство и утверждая статус.
Фасцинация и субфасцинация – две стороны одной медали, т. е. богатого нюансами коммуникативного процесса, в котором уживаются и переплетаются “высокое” и “низкое”, изумительная красота и пугающее уродство, чарующие арии и скабрезные частушки. Субфасцинация – не приложение-дополнение фасцинации, она и есть фасцинация в той ее необходимой и эволюционно закономерной форме, которая, с одной стороны, теснее и имманентнее завязана на эмоциях и лимбической (наиболее древней!) системе связи с миром, а с другой – позволяет человеку сбрасывать напряжение, особенно в конфликтно-досадных ситуациях (а их всегда было и будет хоть отбавляй), регрессировать в острую экстремальность эмоций, а с третьей – энергетизировать, контрастировать общение, что невероятно важно для его фасцинаторной драматургии. Уже крепкое соленое словцо на грани двусмысленности является прекрасным примером эффективной мобилизации общения посредством субфасцинации. Без некоей доли субфасцинации общение вяло, нудно, скучно. Субфасцинация в этом смысле сливается с экстремальной фасцинацией и в их симбиозе заложены мощнейшие средства и приемы экспрессивной коммуникации в любых ее сферах – от обыденно-бытовых до политических и социально-управленческих. Об этом в первую очередь свидетельствуют возрастные и профессиональные сленги, а также широкое употребление к месту “крепкого словца”, вроде “мочить в сортире”. Фасцинация и субфасцинация – сообщающиеся, переливающиеся сосуды яркой коммуникации. Каждая эпоха выбирает приоритетный сосуд: высокую эстетику и поэзию либо массовую грубоватость и скабрезность.
Когда В. Маяковский создавал оригинальные стихи и блестяще их декламировал, он творил фасцинацию в чистом виде. Но когда он натягивал на себя желтую кофту и в “Бродячей собаке” эпатировал публику, вскакивая на столы и употребляя чуть ли не матерные слова, он являл своим поведением образец эпатажа и показного оригинальничания, т. е. субфасцинативности. Поведение множества современных поп-звезд с их сценическим эксгибиционизмом, ”украшиванием” оголяемого на эстраде тела шокирующими татуировками и пирсингом, с их смачными сленговыми фразами в песнях, имитацией коитусных движений тела и т. п. – подчеркнуто субфасцинативно. В этом смысле субфасцинация во многих своих проявлениях представляет собой “шоковую фасцинацию” (термин А. Войскунского), т. е. нацеленную, главным образом, на создание “удивления-шока” в психике адресата.
К субфасцинации можно отнести символическую экстремальность (экстремальный пирсинг, деформации различных частей тела,и т. п.), имидж-акцентуации (вычурную экстравагантность, показную истероидную экзальтацию, демонстрирование демонизма, вампиризма и т.п. коммуникативных имиджей), субфасцинативные акцентуации личности (нарциссизм, нимфомания, эксгибиционизм и др.). Обаятельная улыбка всегда фасцинативна. Но привлечь внимание, запомниться надолго можно и “скорчив рожу”.
Нигде пожалуй не проявляет себя субфасцинация так определенно, как в речевом использовании сленга. Практического коммуникативного применения речи не может быть без включения паралингвистических и сленговых составляющих. Правильная литературная речь возможна разве что в официальных бумагах и инструкциях. И тогда она неинтересна, скучна своим однообразием и монотонностью. Даже очень правильная речь, какой всегда любили щеголять очень культурные люди. Зато как привлекательна, а при высоком мастерстве обворожительна речь художественных произведений! Но в ней есть все, вплоть до крепких соленых словечек и фраз. Такова живая народная речь, насыщенная метафорами, кличками, пословицами и поговорками, афоризмами, невероятными неологизмами и, конечно, сленгом. Так, в живой речи к информативному ее слою добавляется во всей палитре возможностей фасцинативный слой: интонации, голосовая тембральность, паралингвистические “охи-вздохи”, сочные метафоры, всякого рода “феня”, прозвища и сиюминутные рекламные слоганы. Огромная часть этого слоя и представляет собой субфасцинацию. И без нее общение было бы довольно пресным и гораздо менее выразительным.
А. М. Панченко пишет о коммуникативном стиле русских юродивых: “Активная сторона юродства заключается в обязанности “ругаться миру”, т. е. жить в миру, среди людей, обличая пороки и грехи сильных и слабых и не обращая внимания на общественные приличия. Более того, презрение к общественным приличиям составляет нечто вроде привилегии и непременного условия юродства, причем юродивый не считается с условиями места и времени, “ругаясь миру” даже в божьем храме, во время церковной службы” (330). Юродивый пускал в ход оголение, ругательства, насмешки, неприличные жесты, постоянно провоцируя публику на ответные действия, на диспут.
Шутовство в Европе и в России также соединялось с насмешками, язвительными кличками, а то и скабрезностью. Это было, так сказать, профессиональной шутовской нормой коммуникативной демонстрационности.
Где грань между субфасцинативной крепостью выражений и похабностью, антифасцинацией? Граница эта подвижна, но она есть, и коммуникативная интуиция всегда подсказывает, где к месту нужное крепкое словечко, а где это уже ненужный вульгарный срам. Крепкое словцо Слово “задница”, как и вообще почти любое ненормативное слово, потому запоминается в речи оратора, что взрывает речевой ряд правильной или, как ее принято называть, литературной речи. Взрывая ее привычное течение, “задница” обретает качество мгновенного привлечения внимания слушателей с мгновенной же эмоционально-регрессивной реакцией, вплоть до оторопи, почему врезается в память и запоминается. А вместе с “задницей”, вполне вероятно, запоминается и то главное, что хотел донести до публики оратор: это внезапное крепкое словцо, как паровоз, потянет за собой “вагоны” ораторской речи. Соленое, крепкое слово никогда и никого не оставляет равнодушным, представляет собой вид символической или сленговой метафоры.
М. Бейлькин в интересной работе “Секс в искусстве и в фантастике” привел пример того, как крепкое слово, сказанное в нужный момент, спасло человека в годы культа Сталина: “Дело было в конце недобрых тридцатых годов. Шло собрание, на котором прорабатывали одного врача. Это был хороший врач, и несколькими годами раньше его выдвинули на работу в министерство здравоохранения. Во время же очередной чистки партии, он, по приказу сверху, подлежал разжалованию из начальников в рядовые врачи. Для этого и собрали медиков, которые в соответствие с известным ритуалом беззлобно, одними и теми же словесными штампами отчитывали его за всевозможные промахи в работе.
Вдруг во время очередного выступления сидевшая в президиуме женщина резко и демонстративно встала и, указывая на врача обвиняющим жестом, убеждённо и зловеще произнесла на весь зал:
– Товарищи! Мое классовое чутье говорит мне: он вредитель и враг!
Наступила жуткая тишина. Выступавший испуганно замолчал: он ругал врача чересчур мягко, а вдруг его за это обвинят в политической близорукости или, того хуже, в укрывательстве врага?! Поступок мегеры из президиума был психопатическим, но свою авантюру она рассчитала точно. Время было страшное. А в толпе всегда найдутся нелюди, этакие кровожадные рыбы – пираньи, готовые поддержать любую смертельно опасную подлость. Вот они почуяли кровь и возбуждённо зашевелились в зале. Им оставалось организовать всего два-три выступления, чтобы гибель человека стала неизбежной.
Врача спасло присутствие духа. Он встал и мощно прогудел в зал, указывая на даму в президиуме:
– Товарищи! Мое классовое чутье подсказывает мне, что эта женщина – б... ь !
Зал потонул в хохоте. Люди, смеясь, утирали слезы…”.
А вот другой пример находчивого применения крепкого словца. Фаворитка английского короля спаслась от гнева толпы католиков, которая уже бросилась ее растерзать, крикнув: “Я протестантская шлюха!”
Замечательный психофизиолог Л.А. Китаев-Смык, долгие годы работавший с космонавтами, свидетельствует, что при стрессах многие космонавты употребляли весьма крепкие выражения и это отлично помогало снять стресс и вырулить психику в активное рабочее состояние. Он рекомендует не отказываться от такой обиходной психотерапии. Досада на самого себя знакома всем людям. В этом случае вступает в силу закон эмоциональной регрессии, хочется ругнуться или пнуть ногой стул. Многие так и делают. Помогает. Главное, чтобы не переадресовывать агрессию на близких.
Грань между крепким сленговым словом и сквернословием, таким образом, достаточно размыта, контролируется общественными приличиями и культурой. Какой вид фасцинации-субфасцинации-антифасцинации выберет человек для своей демонстрационности – на его совести. Общество же всегда и разберется, и постарается образумить, если грань нарушена.
В детсадике собрались отчислять трехлетнего мальчугана, который ругался самыми изощренными матерными словами. Пригласили отца, чтобы разобраться. Отец молча выслушал заведующую детским садом, а в конце побагровел и выпалил: “Ну…е… м….я ему…сегодня покажу …!” В семье царил весьма сочный сленг, который мальчуган прекрасно освоил. Случай этот я слышал в 1974 г. из уст заведующей детсадом, в который ходила моя старшая дочь. Субфасцинация и антифасцинация Но хамство, сквернословие с целью обидеть, унизить или еще хуже – выразить обществу свой бунтарский (на самом деле хулиганский) вызов, конечно же, попадают в круг антифасцинации, мерзости, похабности, особенно расцветающих в революционные эпохи и эпохи резких социальных перемен. А. Бунин в подтверждение того, что в эпохи революций на сцену выходит обезьяна (очевидно, по ассоциации с определением Дьявола как “божьей обезьяны”, которое дал святой Августин), привел множество примеров, в том числе такой: “Случается, что выходит из ворот бывшей Крымской гостиницы (против чрезвычайки) отряд солдат, а по мосту идут женщины: тогда весь отряд вдруг останавливается – и с хохотом мочится, оборотясь к ним” (68, с. 110). И это еще можно сказать “безобидный” жест, поскольку основная демонстрационная похабность таких эпох сливается с невообразимым садистским насилием, как характерно это было для эпохи Великой французской революции, по описанию О. Кабанеса и Л. Насса (162).
Развитие человеческой культуры в области коммуникативной фасцинации очень похоже на развитие гигиены и санитарии. Там борьба шла веками с вонью и грязью. От короля Людовика XIV несло, как из сточной ямы. Сейчас и рядовые путаны иногда пахнут лучшими французскими духами и сверкают белоснежной улыбкой. Было время фаллического культа и на каждом углу торчал каменный или деревянный фаллос, а в Индии женщины подбегали к жрецам и прижимались к их обнаженным гениталиям прямо на улице, среди бела дня и при всем честном народе. Вряд ли современные цивилизованные индусы культивируют этот древний обычай. П. Киньяр пишет о времени римского императора Тиберия: “Весталки, хранительницы пенатов и фетишей римского народа, почитали напряженный мужской член. На Велиевом холме стоял Тутун Мутун – камень в виде фаллоса, на который сажали невесту. Каждый год, 17 марта, все pueri, впервые надевшие мужскую тогу и вступившие в сословие Patres, везли по городу колесницу Фасцинуса. В ритуал входила и словесная непристойность в виде фесценнинских стихов. Римская непристойность вообще может быть определена как свадебный язык-заклинание. Сдержанность выражений была запрещена, ибо вела к бесплодию. Ритуальная словесная распущенность и ритуальная оргия – это две составляющие той активной силы, что оплодотворяла женское чрево и несла победу народу. Ее воплощали в непристойных статуэтках, которые можно было видеть в каждом доме, на каждой крыше, на каждом перекрестке, в каждом поле и над каждым морским маяком” (181). Таков был фаллический Древний Рим, как и множество других древних обществ.
Обнаженный пенис люди друг другу очень давно не показывают публично, как это делают обезьяны в ситуации гнева или управления иерархией, заменив этот когда-то экстрафасцинативный биологический жест символами, воспринимаемыми как верх неприличия. То же произошло и с речью: многие ругательства были когда-то не чем иным как речевыми магическими формулами древних людей против злых сил (все клише типа “пошел в...” или “пошел на...” оттуда ), теперь это сквернословие, мат. Веками происходит борьба двух ипостасей в поведении человека: атавизмов древних форм фасцинативных выплесков эмоциональной энергии и паттернов культуры доброжелательства и интеллигентности, эмоциональной выдержки и сдержанности, заботы о состоянии ближнего. Грубоватая и сочная субфасцинативность совершенно необходима в союзе с чарующей фасцинацией, дело заключается лишь в том, чтобы не переводить ее в качество антифасцинации, т. е. похабности, сквернословия и хамства. Эпатаж, экстравагантность Передразнивание, пародия, показной бунт, фиглярствующий нигилизм, демонстрационный экстремизм, юродство, клоунада – все это В. Тэрнер относил к приемам коммунитас, призванных будоражить общество и, проходя через лиминальность упорядоченного хаоса, достигать эффективности социальной структуры и иерархии. Он писал: “…ничто так не подчеркивает норму, как абсурдность или парадокс. С точки зрения эмоций ничто не доставляет такого удовольствия, как экстравагантное поведение или временно снятый запрет… Заставляя низы пародировать (часто до карикатурности) поведение верхов и сдерживая проявления гордости, они подчеркивают разумность повседневного культурно предсказуемого поведения различных слоев общества” (430, с. 240).
Творческие личности, как правило, принадлежат к низам или во всяком случае всегда тяготеют быть близкими по духу с низами. Отсюда, по В. Тэрнеру, и следует их эпатажное и парадоксальное поведение. Многие из великих, начиная свой творческий путь, баловались эпатажем, бунтарством в демонстрационных проявлениях своего Я и в первую очередь во внешнем облике. Эпатаж, по-видимому, является неотъемлемой чертой творческо-неспокойных личностей, в первую очередь художественных, одаренных выдающимся воображением и стремящихся ко всему новому, неведомому, прогрессивному, преобразующему окружающую серую действительность к новому. Это заложенное в самой природе Творческого Духа и Интеллекта восстание и стремление к совершенству толкает юные творческие личности к конфронтации с консервативными устоями общества, а она облекается в формы молодежного эпатажа, противопоставления серости, бунта во внешнем поведении, вызова приличиям и нарушения нормативов.
Нечто подобное, т. е. пародийно-бунтарское, эпатажное выказывали своим поведением знаменитости древнекитайского культурного движения “Ветер и поток”, стилем которых было нечто противоположное регламентированному до деталей конфуцианству: публичное оголение, неприличные позы, пьянство и, при всей этой подчеркнуто демонстрируемой экстравагантности, – философская и поэтическая утонченность, доходящая до рафинированности (32).
О молодом Пушкине современники вспоминают, что весь Петербург только и говорил о его дуэлях, оргиях и вакханалиях, экстравагантных, порою буквально клоунских нарядах, о его странностях и выходках.
Во Франции эпатаж для творческой молодежи стал еще со времен Ларошфуко чуть ли не национальной чертой, в чем особенно преуспел поэт “Цветов зла” Ш. Бодлер.
В Англии конца XIX–начала XX в. эпатировал высший свет непревзойденный эстет-мистификатор Оскар Уайльд, своим внешним видом и манерами он взбудоражил английское чопорное общество, сумел создать особый эстетский модный стиль, очаровавший светскую и творческую молодежь почти всех стран Европы и США: “Он изящен и необычен во всем, на нем бриджи до колен и шелковые чулки, а это вызывает всеобщее изумление. Он носит в петлице василек, фиалку или золотистую лилию” (221, с. 10), но “бывало, над ним откровенно потешались. Студенты Гарварда явились на его лекцию в костюмах, пародирующих лектора: в коротких бриджах, при зеленых галстуках, с подсолнухами в петлицах” (там же).
Под Оскара Уайльда играли во многих странах творцы и поэты. У нас пытался это по-своему экстравагантно сделать Сергей Есенин. Поэт Городецкий вспоминал: “Он терпеть не мог… когда делали из него исключительно крестьянского поэта…Он хотел быть европейцем…Быт имажинизма нужен был Есенину больше, чем желтая кофта молодому Маяковскому…Это была его революция…была своеобразная уайльдовщина. Этим своим цилиндром, своим озорством, своей ненавистью к деревенским кудрям Есенин поднимал себя…над всеми остальными поэтами деревни”.
Другой образец эпатажа, скорее хулиганствующе-дерзкого, давал в это же время В. Маяковский, рядившийся в желтую кофту, ставшую частью его образа эпохи молодости и футуризма. А. Бунин так описывает стиль поведения Маяковского той поры: “...был еще на одном торжестве в честь финнов после открытия выставки. И, Бог мой, до чего ладно и многозначительно связалось все то, что я видел в Петербурге, с тем гомерическим безобразием, в которое вылился банкет! Собрались на него все те же — весь “цвет русской интеллигенции”, то есть знаменитые художники, артисты, писатели, общественные деятели, новые министры и один высокий иностранный представитель, именно посол Франции. Но надо всеми возобладал – поэт Маяковский. Я сидел с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза – так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил...но тут поднялся для официального тоста министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там он вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: “Господа!” Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную попытку, развел руками и сел. Но только что он сел, как встал французский посол. Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того: к безмерному изумлению посла вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство и вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того ни с сего заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и – тушить электричество” (68, с. 101-102).
Заимствовав у эпатажных футуристов их методы публичного эпатажа, имажинисты во главе с поэтом Мариенгофом также проводили шумные и скандальные “акции”: под покровом ночи “переименовывались” несколько центральных московских улиц; им давали имена самих имажинистов, стены Страстного монастыря расписывались богохульными стихотворными цитатами, на шее у памятника Пушкина появлялась табличка: “Я с имажинистами”. Кроме того, все “imago” становились участниками и организаторами многих литературных чтений, которые, следуя все той же футуристской традиции, перерастали каждый раз в яростные диспуты, сопровождались взаимными оскорбительными выпадами выступающих и зала, шумом в прессе. Среди широкой публики выступления имажинистов были очень популярны и собирали аншлаги.
Эпатажное сознание – это по сути своей озорное сознание и поэтому типично для молодого возраста с его бунтарством и жаждой эффекта. Эпатаж – это всегда вызов, бунт, выходки, оскорбляющие общественные нормы: оголение, доходящая до неприличия экстравагантность, непристойные телодвижения и жесты, оскорбляющие приличия знаки и символы. Почти все, если не все, художники слова и кисти так называемых модернистских направлений баловались сознательным эпатажем, а в некоторых клубах и художественных кружках как-нибудь особенным образом соригинальничать на ниве эпатажа было обычным делом.
Яркий образец эпатажного и экстравагантного оформления внешнего облика и такого же показного поведения дала молодежная субкультура хиппи, а вслед за хиппи демонстрируют и все современные молодежные субкультуры как левого, так и правого толка (от скинхедов до “нацболов”).
См. также:
Автору: vmmss@mail.ru Карта сайта |
персональный сайт Владимира Соковнина
